Непросто стать героем

        Сильный удар в плечо выбил меня из колеи. Резкая боль разлилась сперва по руке, постепенно переходя выше. Голова трещала от криков товарищей и грохота пулеметов. «Мы явно проигрываем»,- крутилось у меня в голове. Но я быстро отогнал эту мысль:  она несла лишь отчаяние, а за отчаянием следует безнадёга и сдача позиций врагу. Сдаться в плен в наше время  означало подписать себе приговор: выживешь в лагерях - убьют свои за предательство. Кровь уже пропитала рукав рубахи, рукоять начала выскальзывать из ладони, но я заставил себя встать. Идти дальше было затруднительно: значительная потеря крови давала о себе знать. Метров через десять я упал и отключился.

        Запах нашатыря жёг нос и глотку, щипало глаза, а рука отдавала глухой, но все ещё сильной болью. Открыв глаза, я увидел перед собой темноволосую медсестру. Удостоверившись, что ее пациент очнулся, она перешла к парню рядом. Её глаза были наполнены страхом и усталостью. Не совсем понимая, где нахожусь, я огляделся в поисках хоть малейшей подсказки. Кромешная тьма, нависающая с потолка и давящая со всех сторон, лишь местами прерывалась тусклым огнём факела.

        Моя кожа пропускала в меня холод, словно рыболовная сеть. Губы пересохли, сил не было даже попросить воды. На минуту мне показалось, что мы находимся глубже ада. Тишина, нарушаемая лишь стонами раненых, действовала усыпляюще, и я вновь погрузился в такой привычный уже кошмарный сон.

        На следующий день меня разбудили, чтобы я поел. Паёк состоял из двухсот граммов сухарей и двух столовых ложек воды. Катастрофически мало, но это хоть что-то. Уже через несколько часов меня отправили к остальным солдатам. Все сидели по углам еле освещаемой небольшим кострищем штольни. Подсев к ближайшей группе солдат, я застал самое начало разговора.

        - Да нет! Я же вам говорю: фашисты захватили уже весь полуостров. Даже Севастополь! Нам нечего ждать, помощь не придёт... - с явным отчаянием в голосе восклицал рыжий худощавый парень.

        - Заткнись, Павел! Севастополь еще держится. Я слышал, как Ягунов об этом говорил. А если держатся они, значит можем и мы. Я уверен, что Жуков уже разрабатывает план освобождения. Подумай, ведь Крым - стратегически важная позиция, они нас так просто здесь не оставят! – сказал грузин с бескозыркой в руках. Он с ярой злостью пнул ногой кусок ракушечника так, что тот откатился ко мне, прошёл мимо раненой руки и с треском разбился о стену. Все подняли на меня взгляд и уставились с явным вопросом в глазах.

       - Иван, сто пятьдесят седьмая стрелковая. Я отключился в бою, а очнулся уже здесь. Что тут произошло, и где мы все находимся?

        - Что ж, Ванька, - печальным голосом начал грузин, - я Арслан, четырехсотая стрелковая. Да, брат, ты много пропустил... Немцы заняли почти весь полуостров, а теперь мы сдали еще и Керчь. Многие эвакуировались, а мы не успели - ушли в катакомбы в поселке Аджимушкай. Теперь, как последние трусы, отсиживаемся здесь. Как по мне, лучше умереть с оружием в руках, унеся с собой хоть одного фрица, чем помирать с голоду, ничего не предпринимая! А ты, белобрысый, как считаешь?

        - Вы же сами сказали, что Красная Армия скоро прибудет. Так не лучше ли было дождаться прихода наших, набраться сил и продолжить сражаться за страну, так сказать, без лишних потерь?

        - Может где-то ты и прав, белобрысый. Но у нас в армии с трусами поступают просто - пуля в голову и «до свидания». Чего хуже, отправят  в ГУЛАГ и забудут, что ты сражался за Родину.

        Все замолчали.

       Через три дня я уже мог держать в руках оружие, хоть и с сильной, еле терпимой болью. Сделали пару вылазок. В общем, безуспешно: бойцов больше потеряли, чем людей напоили. Выход к колодцу окружали немецкие пулемётчики. Бывало, выйдем за водой, а по нам не стреляют. Просто смотрят, и все. По чуть-чуть в касках передаем воду. А на подходе к каменоломням фрицы как откроют огонь – всех наповал. И ни воды, ни бойцов.

        Гражданские и вовсе ослабели. Ночью только задремлешь, как вдруг из госпиталя доносятся стоны и мольбы о глотке живительной влаги. Вода стала нам мерещиться. Казалось, что стекает она по стенам. Тогда припадаешь губами к холодному камню и всасываешь, всасываешь, до разодранных губ пытаешься хоть чуточку увлажнить пересохший рот. Воды нет уже дней пять.

       Двадцать пятого мая я проснулся от кошмара. Дышать было нечем – привычное дело для подземелья. Однако это было нечто другое: к дыму мои лёгкие уже привыкли и не реагировали на него настолько резко. Ком в горле всё рос и рос, и я не мог понять, что не так. Я начал кое-как передвигаться от стены к проходу, но мне преградил путь какой-то солдат, ткнув в грудь противогаз. Рефлекс сработал, а в голове крутилось такое простое, но такое разрушительное слово «газ». Я начал будить всех, кто находился со мной в штольне. Гражданские уже спали мертвым сном, дети тоже еле передвигались, но матери отдавали им свои противогазы и отправляли в глубь туннелей - туда, куда еще не добрался газ, а сами замертво падали на землю.

       Из штаба доносился голос командира Ягунова: «Всем народам Советского Союза! Мы, защитники обороны города Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но в плен не сдаемся!»

      Атака продолжалась в общем восемь часов. Противогазы уже начали пропускать ядовитый газ. Немцы включали рупор, и голос, призывающий сдаться, эхом пронёсся по голым каменным стенам. «Германское командование обращается к вам с благородным и гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу», - доносился голос сверху. Гражданские тут же собрали все, что у них с собой было, и двинулись к выходу. Тишина повисла над головами чёрной птицей. Перед нами встал выбор: остаться здесь и сражаться дальше либо выйти на поверхность и стать дезертиром и предателем. Мы с ребятами вызвались помочь донести вещи гражданских до выхода.

       Шли в полной темноте, ориентируясь по проводам вдоль потолка. Тишину нарушало лишь наше тяжелое дыхание от остатков неосевшего газа. «Что же делать? – подумал я. – Остаться здесь и погибнуть или сдаться в надежде на спасение?» На смену этим мыслям  пришли другие и взбудоражили моё сознание: «Сдавшись в плен, ты предашь Родину! А ведь ты давал клятву!» Я не мог принять решение и подумал про себя: «Будь что будет».

      Рядом со мной шел Петя. В его глазах читались те же мысли. Он посмотрел на меня и кивнул головой. Не понимая точно, что Петр имел ввиду, я обернулся, а он уже заносил рукоять автомата над головой нашего общего друга. Удар был несильным, но вырубил его. Мы бегом бросились к выходу и с поднятыми руками вышли на поверхность.

       Когда глаза немного привыкли к свету, мы увидели дула автоматов, направленных на нас. Медленно сняв с плеч оружие, мы  бросили его наземь. Напряжение немного спало.

      Немцы периодически издавали глупые насмешливые звуки, а у меня в ушах звучало лишь: «Умираем, но в плен не сдаемся!» А если это единственный способ выжить? Уже за год войны гитлеровская армия смогла захватить треть Советского Союза, подобравшись к Ленинграду и Москве. А возьмешь Москву - выиграешь войну, и все это прекрасно знали. Мы всё равно уже проиграли. Мы были не готовы к войне. Ужасы первых боев до сих пор стоят у меня перед глазами. Скорее всего большая часть моих знакомых и друзей лежит сейчас в необъятных братских могилах. От этих мыслей пропадает всякое желание сражаться. С другой стороны, сдаваясь в плен, ты отрекаешься от своей Родины.   

    Нас вывели в поле за поселком. Территория нашего местопребывания была огорожена высоким забором с колючей проволокой. Словно домашнюю скотину, людей запустили внутрь и закрыли ворота. Здесь уже были другие пленные, так что приходилось тесниться. Мы с Пашей устроились подальше от других солдат, злобными глазами смотревших на нас.  Было понятно, что мы сдались. Судя по виду, их не кормили с самого заключения сюда. Форма обвисла, впалые щеки на болезненно сером лице придавали человеку очертание скелета. Губы их посинели и иссохли, покрывшись трещинами. Мы, аджимушкайцы, казались на их фоне относительно счастливыми людьми.

      На рассвете нас разбудил германский марш, громко доносившийся из рупора. Это было самое ужасное пробуждение. Мне снилось, что я самолично расстреливаю советских солдат. Страх и ненависть, читаемая на их лицах, прожигала мне душу. «Я их предал. Я предал свою Родину».

        Нам принесли одежду. Она была вся в дырах и издавала неприятный запах. Меня передернуло, но выбора не было. Теперь мы были как одноликие животные, которые целый день работали в поле под палящим солнцем и медленно погибали от жажды и голода. Работать на врага было невыносимо больно. Сердце сжималось с неимоверной силой,  когда я мысленно представлял лицо матери, узнавшей о моем предательстве.

        Вскоре у врага в руках оказалась карта каменоломен. С этого момента нас заставляли минировать не только выходы из катакомб, но и слой камня над основными проходами. Ночью я просыпался от звука очередного взрыва и молился, чтобы это была не моя мина, ведь если так, то я своими руками убиваю советских людей.

       Нас подняли раньше обычного, вручили мины и погнали к катакомбам. Раньше такого не делали, ведь партизаны выходили только по ночам, следовательно и минировать нужно было к вечеру. Все было как обычно: к нам приставили по одному офицеру, задали точки и отослали. Кое-как мы добрались до первого места укладки, и я вновь принялся за свою работу. Делать все нужно было аккуратно, одно неверное движение – и мое тело разлетится на кусочки.

        Солнце уже поднялось над горизонтом и залило поле светлыми лучами. Оно отразилось бликами в утренней росе и ударило мне в глаза, заставив обернуться. Тут-то я и увидел его. Того самого Мишу, смелого мальчика, который неоднократно досаждал врагу, как можно было судить по злобным возгласам немцев. Он выбирался из узкого лаза. Я посмотрел на него повнимательнее и  подумал, что нас еще хорошо кормят. Впалые щеки, песчаного цвета лицо и тело, похожее на скелет, обтянутый кожей, и глаза, всё также горящие ненавистью к врагу.

        Он посмотрел на меня, и я увидел в этом мальчишке одновременно отвращение и страх. В какое-то мгновение он застыл, пытаясь понять, как ему быть дальше. Странное чувство ударило мне в голову. В  этот момент немец заметил, что я приостановился, и заинтересованно посмотрел в ту сторону, к которой был прикован мой взгляд. Я подумал: «Сейчас или никогда».

      Вдруг моя рука метнулась к его ножу, висящему на поясе, звериной хваткой вырвала оружие и полоснула им по горлу немца, перехватив крик тревоги, который тот хотел издать. Я кинул взгляд на Мишу и прошептал губами: «Беги!» Мальчик тот час же скрылся в лабиринтах катакомб.

       Далее нужно было действовать быстро. Я забрал у фрица одежду и оружие. Надев немецкую форму, я  быстрыми шагами направился в сторону Царского кургана, а оттуда к переправе и на Севастополь. Мысли мои были только об одном: «Я должен искупить вину перед Родиной!»

        На мгновение я поднял глаза кверху... Чистое крымское небо над головой было таким безмятежным и бесконечным. И я подумал: «Нет, человек не может превзойти природу: он лишь венец творения. Мы можем травить её войнами и жестокостью, но, в конце концов, природа избавится от нас так же легко, как мы избавляемся от ненужной вещи. И пока у нас есть шанс что-то исправить - это нужно сделать. Мир один, значит и Родина одна - моя судьба и боль ...»